Под водой поначалу не разобрали, где кто, но теперь, когда стало видно, которая княгиня, тело Незваны просто бросили на плоский камень у воды. Рощень подошел и знаком подозвал одного из отроков с факелом. Казалось, стоит оставить колдунью без присмотра, и она, будто змея, стечет с камня в воду — поминай, как звали.

Но она лежала неподвижно — та, что всегда приходила незваной. С ее одежды текла вода, волосы разметались по мокрому камню черной волной. Вода смыла кровь с лица, оно стало чистым и удивительно спокойным, а открытые глаза смотрели прямо в темное небо, усеянное звездами, и видели там…

…Как сквозь мертвенно-белый туман проступают очертания моста, а за ним — тропы звездных дорог, расходящиеся по ветвям Мирового Дерева. Сквозь жилы дерева, сквозь резные свитени древних священных камней шла душа, туда, где ждала ее истинная хозяйка — Марена, обнаженная женщина с полуночным солнцем, горящим в лоне ее, и руки ее до локтя — кости, и ноги ее до колена — кости, а лик ее — полная луна, а очи ее — звезды, а волосы ее — ночная мгла… Всю жизнь, сколько себя помнила та, что враз очутилась по ту сторону Забыть-реки и утратила память, она шла к Ней, и теперь осталось сделать последний шаг сквозь туман. И даже ее, превзошедшую все тропы незримого мира, эта встреча поразила своей неожиданностью, но взгляд звездных очей был ей знаком. Срок настал, и все яснее очертания моста, и сквозь стену тумана все ближе и ближе Ее ослепительный свет…

— Слава чурам — дышит! — произнес с облегчением Мыслиша, выпрямившись над лежащей княгиней.

И тогда плесковский князь Волегость осторожно прижался лбом к груди своей Огнедевы и разрыдался, не стесняясь дружины, которая сама утирала слезы кулаками и рукавами. Он не думал ни о чем, а как знак спасения Всемирья слушал слабый стук сердца под насквозь мокрой сорочкой…

Глава 12

Кто-то наклонялся над ней, кто-то убирал волосы с лица, жесткой сухой ладонью заботливо касался лба. Сквозь марево Дивляна видела лицо, но не могла разобрать черты. Не то воеводша Елинь, не то бабка Радуша — одна из тех решительных старух, без кого она не была бы жива… если она жива теперь…

— Может, тебе попить? — доносился заботливый голос.

Она не могла отвечать, но чувствовала, как ее немного приподнимают, как гладкая деревянная ложка прикасается к губам — мягко, бережно, не то что тот ковшик… Как льется в сухой рот теплый отвар, пахнущий медом, вереском, синим зверобоем, солодкой — целебными травами, укрепляющими силы. Так пахла когда-то бабка Радуша, покой и безопасность.

Бабка вытащила ее с Той Стороны, грудью встала на пути Марены. И одолела. Трудно поверить, но ведь и она, Радогнева Любшанка, — не в поле обсевок. В ней — благословение волховского старшего рода, она — хранительница договора между родом человеческим и Ящером-Велесом, и уж если она упрется спиной в Дуб-Стародуб, в белый камень-Алатырь, в Мер-гору, то и Марена ее не сдвинет. И как ее теперь отблагодарить? Только бы она не ушла, не исчезла, пока Дивляна соберется с силами, прогонит туман и сумеет сказать, как благодарна за все, что для нее сделали.

— Ты меня отблагодаришь, — слышался голос бабки Радуши, и теперь Дивляна понимала, что он доносится от «навьего окна» и что не рука старой волхвы оглаживает ее лоб, а только дуновение свежего ветерка из-за отодвинутой заслонки. — Я ворочусь, когда в потомстве твоем родится первая дева. И тогда ты снова научишь меня всему тому, чему тебя когда-то научила я и будешь оберегать меня, как я оберегала тебя… Тогда ты вернешь мне долг, приумножив, как земля-матушка оратаю возвращает спелым колосом за посеянное зерно… А покуда прощай. Истощила я силы свои на рати с Черной Лебедью, да и за гибель дочери ее платить придется. Ворочусь теперь, как омоют меня струи мертвой да живой воды, а как прибьет меня к бережку сему, ты меня на руки и примешь… Трижды девять…

— Вроде в себя приходит, — сказал кто-то, не дав расслышать последние слова.

Этот голос звучал гораздо яснее и громче и, несомненно, принадлежал Яви. Голос воеводши Елини, и Дивляна снова порадовалась, что эта ее защитница тоже рядом. В душе еще жило сожаление, боль от прощания с той, другой… но ее стремительно выносило на этот берег, ощущения земного мира завладевали сознанием, вытесняя все иное.

— Дивляна! Искорка моя, ты меня слышишь? — говорил мужчина, тихо и несмело, и его теплая жесткая ладонь бережно сжимала ее слабую неподвижную руку.

Знакомый голос, знакомый «окающий» кривичский выговор, который сам по себе долгое время вызывал у нее слезы… Он звучал здесь, снаружи, и все же казался ей приветом с того света.

Она лежала в самой лучшей избе, что только нашлась на коростеньских кручах вне стен княжьего города. Поначалу хотели нести в святилище, но воспротивился Вольга — теперь ему хотелось убрать Дивляну подальше от богов, чтобы они не решили, что им все-таки отдают ускользнувшую было жертву! Дивляна была без памяти, но переломов волхвы не нащупали. Когда две женщины в обнимку рухнули со стены, она оказалась сверху — видать, крепко связанную с Мареной Незвану тянуло вниз сильнее. Благодаря этому Дивляна и осталась жива, а поскольку в воду упала уже без чувств, то и воды наглоталась немного.

Но очнулась она только утром. Все тело ломило — будто в мялке [18] побывала. Голова кружилась и болела, и далеко не сразу Дивляна вспомнила хоть что-то из того, что с ней произошло, — а когда вспомнила, то испугалась сильнее прежнего. Сколько случаев у нее вчера было умереть! Черная водная бездна с бликами огня еще мерещилась где-то рядом; казалось, она еще может протянуть цепкую лапу и сгрести-таки жертву, которая сама не знала, как спаслась.

Пока хлопотали над Аскольдовой княгиней, Коростень оставили в покое. А утром, едва рассвело, над вершинами частокола возле ворот показались волхвы — старейшины послали их искать мира с плесковским князем. В городе больше не осталось никого, кто стал бы противиться переговорам, — обе княгини, старая и молодая, то в слезах, то в горестном оцепенении сидели над телом Доброгнева, которое только ночью сняли с помоста и положили у догорающего костра. Выпросив у Рощеня обещание выслушать их, волхвы и старейшины вскоре явились в Вольгин стан и выразили готовность немедленно выдать детей Аскольда и заплатить выкуп, если плесковский князь не будет разорять город.

Вольга поначалу был слишком зол за попытку убить его Огнедеву, но старейшины на коленях клялись, что их заморочила колдунья Незвана и заставил князь Доброгнев, а без этих двоих никто и не вздумал бы причинить зло Аскольдовой вдове. А поскольку Предслава и Некшиня до сих пор оставались в городе, Елинь Святославна, явившаяся с посольством, быстро уговорила Вольгу принять условия. И еще до полудня Коростень открыл ворота, чтобы предъявить кривичам свое имущество для осмотра и выделения выкупа, а рыдающая Снегуля вынесла навстречу Елини голодного Некшиню, который плакал не переставая. И хотя Дивляна уже пришла в себя и могла слабыми руками обнять дочь, из попытки накормить сына ничего не вышло. От пережитого у нее пропало молоко, и пришлось срочно искать кормилицу. Вернее, не искать, а выбирать — более десятка молодух сбежались к избе, особенно из тех, чьи мужья погибли: в службе Аскольдовой княгине они видели надежный способ защитить себя с детьми и спастись от голода.

В тот же день сожгли тело Незваны, а все остатки крады высыпали в Ужу. Рассказывали, что из огня доносился такой страшный вой, будто колдунью жгли живой, хотя многие из Коростеня приходили посмотреть и убедиться, что она мертва. И сами удивлялись теперь, как могли целых четыре года терпеть и слушать ее?

— За чужим погонишься — свое потеряешь! — приговаривал Далибож, жалея об участи князей, которым она обещала победы, а на самом деле погубила.

Почти все дела князь Волегость бросил на Рощеня и дружину, а сам старался не отходить далеко от Дивляны. В полутьме избы вглядываясь в ее лицо, он искал свою прежнюю невесту, узнавая и не узнавая одновременно. Он помнил ее резвой шестнадцатилетней девушкой, и черты остались те же — она расцвела и похорошела за эти годы, что было видно даже в нынешнем ее состоянии. Но той Дивляной она больше не была. И трехлетняя девочка, которая цеплялась за нее, тянула за рукав и называла мамой, теперь была ее неотделимой частью — и это тоже вызывало у Вольги недоумение. Конечно, он понимал, что за четыре года замужества у Дивляны должны были появиться дети, но все это сделало ее настолько другой, что он не знал, как говорить с ней.